Елена Елагина и Игорь Макаревич, работающие вместе с 1990 года, представляют очень своеобразную, барочную версию течения московского концептуализма. Идеологическое или культурное пространство рассматривается ими как поле порождения не смыслов, но мифов, а мифы, в свою очередь, оборачиваются мистификациями. Грань между «коллективным бессознательным» и индивидуальной мифологией оказывается весьма зыбкой. Размыванию подвергаются и все основополагающие для неофициальной интеллигентской культуры оппозиции: соцреализм — авангард, тоталитарный «большой стиль» — жизнь маленького человека, «советское» — «русское». Художники отталкивались от абсурдности советского миропорядка, однако отсутствие видимого «здравого смысла» истолковывалось как намек на смысл сокрытый и эзотерический.
Проекты Игоря Макаревича и Елены Елагиной, включающие в себя объекты и инсталляции, живопись, графику и фотографию, посвящены нескольким сквозным сюжетам, образующим индивидуальную мифологию художников. Мифологию достаточно причудливую и произвольную, чтобы избежать подозрений в серьезности всех этих квазимистических построений. Они обнаруживают присущий тоталитарным режимам культ холода (одним из символов которого становится, например, имперский орел, наполовину покрытый коркой настоящего инея, — этот объект был показан в основном проекте Венецианской биеннале). Усматривают связь между советскими архитектурными утопиями, шаманизмом и ядовитыми грибами — и водружают макеты башни Татлина или Дворца Советов на шляпки гигантских мухоморов. Предлагают увидеть в сказке о Пиноккио-Буратино новые версии мифов о Прометее и Христе. Что, впрочем, не мешает им превратить Буратино, сквозного персонажа многих проектов, в персонажа, достойного фильма ужасов, — пожилого бухгалтера, маниакально мечтающего превратиться в дерево. И даже «Русская идея» у них воплощается в инсталляции, где самые общеупотребимые символы умудряются выглядеть двусмысленными. Черный хлеб оборачивается медными буханками, которые должна была изгрызть сказочная героиня, в груде «родной земли» мерещится разверстая могила, а ряд портретов известных философов-искателей русской идеи — Бердяева и Соловьева, Розанова и Федорова, завершает фотография одиозного сектанта Григория Грабового, утверждавшего, что умеет воскрешать мертвецов.
Ирина Кулик, историк искусства